КАРАПУЗ

Что поделать, я карапуз. Люди, вовлечённые в жизнь, здороваются и, представьте себе, целуются и дарят цветы, поверх моей головы. Если они и замечают меня, то в запале не придают этому значения: мной могут пробить “трёхочковый”, могут отдать пас… Потом у меня свысока и шёпотом, будто боясь разбудить радикулит, просят прощения и, попросив, уходят. За что – прощения? Я карапуз и в обиходе – вне игры…

Я читал, придумали бомбы объёмного взрыва: первичный разрыв распыляет некое вещество, соединяющееся с воздухом в гремучую смесь; срабатывает замедлитель – три, два, один… – запал и – “Бум!”.

Лев Николаич Толстой вот распылил под синим российским небушком прозы – на пару килотом; замедлитель – молчание в печати, как в бороду, и – запал-спичка: “Крейцерова…”. Бум!

У каждого писателя – своя спичка. “Тёмные аллеи” Бунина и набоковская “Лолита”. И свой “бум”.

Я не романист – а вдруг? Я не курю – а вдруг? Я в колготках и комбинезоне, но – ведь февраль… не знаю, зачем, но я тоже хочу спичку – а вдруг? Вдруг – необитаемый остров и та, судьбоносная на донышке надёжного кармана, спичка?.. Я хочу спичку!

- Извините, спичкой не разживёте?

Народ на остановке приплясывает, уклоняясь от косых хлопьев.

Но я прошу и мне не отказывают: “со спички-т, оно, конечно, не разживёшься”, - но протягивают спичку поверх головы, туда, куда я не вырос…

Мироздание, если мы его кирпичики, хитрое сооружение. Можно извлечь из кладки два, три кирпича – и стена не дрогнет. Но можно вынуть один важный кирпич, который сам каменщик ведает – и стена осядет облаком глиняной пыли.

Я, да и любой карапуз, кажется, “вынут” по факту рождения… Поэтому карапузов тешат катаклизмы и терракты, они улыбаются в телевизор пылающим поездам и прожорливой магме вулканов. Карапузы наивно подозревают в сем свою роковую предназначенность!

Между тем самым первоначальным утром я отбрасываю тень короткую, как мысль идиота. Нет, лучше короткую, как афоризм. Так, получается, афоризм – это мысль идиота? Да не получается! У карапузов ничего не получается. Даже под зенитным Солнцем мои кеды – в тени.

Зато карапузу легко заглянуть в глаза бродячему псу и тот с пониманием поволочётся следом, чем мимолётно умиляются люди, вовлечённые в жизнь…

Только карапузы делят человечество на людей, вовлечённых в жизнь и – себя. Этот нищий шовинизм карапузов дозволен им потому, что люди, вовлечённые в жизнь не склонны делить. Они думают что так проще протягивать полные цветов руки и целоваться поверх голов с теми, кого мне не видать, как своих колен. Они просто приобретают ларёчные и, наверное, копеечные букеты – но там, поверх голов, они едины с теми, кому протягивают руки.

Они по-своему правы: всё в мире должно быть едино и неделимо, практично говоря, цело – так легче оставаться самим собою наедине с самим собой.

Правда, бывают люди, слишком вовлечённые в жизнь, которые не обращают ни на что внимания – на которых оно обращается само, как на карапузов.

И у меня есть Друг – человек, слишком вовлечённый в жизнь.

Пятничными вечерами как неизменяемый фрагмент улицы, я, кругловато опустив ладошки жду, когда человек, слишком вовлечённой в жизнь, выстоит очередь к пиву-в-разлив, надкусит блюющий пеной пакет, надолго задерёт голову, а потом присядет на корточки, закурит, покрутит пуговку на моей панаме-“арбузике” и пыхнет:

- Вот так-то оно, брат!

И покачиваясь взад-вперёд на разношенных под кресло-качалку валенках, станет курить и разговаривать, и снова курить…

Когда Друга уводят шаткого, как мостик между “мало” и “ещё”, ко мне подползает пёс и тоже говорит, но только глазами:

“Вот так-то оно, брат…”

Он приволакивает кость в клочке газеты и ждёт. Мне близко и я, не щурясь, вчитываюсь в клочковатые строки:

Я хмурюсь: “точно карапузом про карапуза и для карапуза написано”, - обхватываю пса и верчу его опавшие уши. “Отдай-ка! – говорю я псу и тоже – глазами, чтоб понятно, - А то отберут и скажут, что ты усочинил… И ещё попросят. А у тебя нет больше, правда?”

Пёс морщинистым носом двигает ко мне бумагу, не понимая, почему – её, а не кость? И в нечаянной радости, что кость, по всему видать – его, вздёргивает хвост и уши; уши – чтобы грызя, следить.

Газета, расправляет складки и поворачивается, дочитываясь ветерком…

…может быть, я делю человечество на людей вовлечённых в жизнь и себя, чтобы помнить в себе карапуза? Ведь карапуз обязан делить. У карапуза должен быть Друг – его вторая половина. Так заповедано в Справочнике карапузов – иначе карапуз становится половиной дыни, истыканной осами – “падхади, дарагой, за так отдам!”, заплывающей песком вермахтовской каской… А когда у карапуза есть Друг, есть его вторая половина – то люди, вовлечённые в жизнь, пусть даже в запале, пусть даже, чтобы потом со своего высока просить прощения – но будут-таки пробивать карапузом баскетбольную сетку и пенальти, – и карапуз почувствует себя вовлечённым в жизнь людей, вовлечённых в жизнь…

А повезёт, так кривой канонир осадного орудия в горячке боя забьёт меня, карапуза, как в космическое кресло, на тридцатифунтовый мешок пороха и отправит на планету-карапуз. На Луну! Которая только с одной стороны – одной стороны.

Главное, быть соразмерным своему счастью.